Взметнулось пламя в районе вокзала. Послышались взрывы. Наверное, это были вагоны с боеприпасами.

Красные отблески запылали над домом, словно начала сочиться кровь. «Чушь какая-то, — подумал Нойбауэр. — У меня действительно плохо с нервами». Он снова сел в машину. Жить рядом с вокзалом — это очень удобно для деловых контактов, но страшно опасно при бомбардировке; тут есть из-за чего поволноваться.

— Гроссештрассе, Альфред!

Здание редакции «Меллерн цайтунг» нисколько не пострадало. Об этом Нойбауэру уже сообщили по телефону. В редакции как раз выпустили специальный номер. Его вырывали у продавцов прямо из рук. Нойбауэр видел, как тают белые стопки газет. Один пфенниг с каждого проданного экземпляра принадлежал ему. Появились новые разносчики с новыми пачками и сразу же унеслись на своих велосипедах. Спецвыпуск давал дополнительную прибыль. У каждого разносчика было не меньше двухсот экземпляров. Нойбауэр насчитал их семнадцать. Это означало дополнительно тридцать четыре марки. По крайней мере, хоть что-то положительное есть и в авианалете на город. Полученной выручкой он мог покрыть часть расходов по замене стекол в витринах. Хотя, что он говорит? Они же были застрахованы. Но это — если продолжается выплата страховки. При всем нанесенном ущербе. Но они заплатят! По крайней мере, ему. Полученная же им чистая прибыль сегодня составляет тридцать четыре марки.

Он купил спецвыпуск. В нем уже был напечатан краткий призыв Дитца. Весьма оперативно. Рядом сообщение о том, что два вражеских самолета сбиты над городом, половина других над Минденом, Оснабрюком и Ганновером. Статья Геббельса о бесчеловечном варварстве — бомбить мирные города. Несколько ярких изречений фюрера. Сообщение о том, что члены гитлерюгенд отправились на поиск летчиков, выпрыгнувших с парашютом. Нойбауэр выбросил газету и зашел в табачную лавку на углу.

— Три сигары «Дойче вахт», — сказал он.

Продавец выставил целый ящик. Нойбауэр выбирал с равнодушным видом. Сигары были плохого качества. Сплошь из буковой листвы. Дома у него были сигары получше, импортные — из Парижа и Голландии. Он спросил марку «Дойче вахт» только потому, что лавка принадлежала ему. До прихода к власти ее хозяевами была еврейская фирма «Лессер и Захт». Потом лавкой завладел штурмфюрер Фрейберг. До 1936 года. Нойбауэр откусил верхушку сигары. Что он мог поделать, если Фрейберг в подпитии позволил себе предательские замечания в отношении фюрера? Как настоящий партайгеноссе он был обязан об этом донести. Вскоре Фрейберг исчез с горизонта, а Нойбауэр купил это дело у его вдовы. В порядке дружеской услуги. Он настоятельно советовал ей отделаться от фирмы, поскольку, мол, располагает информацией о планируемой конфискации собственности Фрейберга. К тому же деньги легче спрятать, чем магазин. Она была благодарна за совет и продала. Разумеется, за четверть стоимости. Нойбауэр объявил, что у него нет больше свободных денег, а все надо провернуть побыстрее. Она все поняла. Конфискации не произошло. Нойбауэр и это ей разъяснил: просто ради нее он пустил в ход свои связи. Так она сохранила свои деньги. Он честно действовал: ведь лавка действительно могла быть конфискована. Кроме того, вдова не смогла бы этим магазином управлять. Ее просто выжили бы, откупившись еще меньшей суммой.

Нойбауэр вынул сигару изо рта. Он не затягивался. Не продукт, а дрянь. Но люди покупали. Они гонялись за всем, что дымилось. Жаль, что на это были введены ограничения. Иначе можно было бы продавать в десять раз больше. Откровенное везение. Настоящая золотая жила. Нойбауэр сплюнул. Вдруг он ощутил неприятный вкус во рту. Наверное, это от сигары. Или от чего-то еще? Ведь ничего не случилось. Нервы? Зачем только он вспомнил вдруг все эти старые истории? Давно забытый хлам! Он выбросил сигару, когда садился в машину, а две отдал шоферу.

— Вот, Альфред, пусть это доставит тебе радость сегодня вечером. А теперь поехали в сад.

Сад составлял предмет особой гордости Нойбауэра. Основная часть была засажена фруктами и овощами. Кроме того, имелись еще цветник и сарай. За всем этим следило несколько русских заключенных из лагеря. Их труд ничего не стоил. Нойбауэр считал, что они должны еще приплачивать ему. Ведь вместо того, чтобы вкалывать на медеплавильном заводе по двенадцать-пятнадцать часов в день, они у него выполняли легкую работу на свежем воздухе.

Над садом опустились сумерки. Небо на этой стороне было ясное, и луна мирно висела над яблоневыми кронами. Вскопанная земля резко пахла. На грядках завязывались первые овощи, на фруктовых деревьях набухали клейкие почки. Низкорослая японская вишня, перезимовавшая в оранжерее, утопала в робко раскрывавшихся бело-розовых цветах.

Русские работали в противоположной части земельного участка. Нойбауэр видел и темные согбенные спины, и силуэт охранника с винтовкой, примкнутый штык которой упирался в небо. Охранник находился здесь только согласно предписанию: русские не помышляли о побеге. Да и куда им было бежать — в их-то униформе, не зная языка? Они обрабатывали грядки со спаржей и земляникой, которые Нойбауэр любил больше всего на свете. Он мог есть их до бесконечности. Пленные посыпали борозды пеплом из крематория. В бумажном мешке был пепел сожженных шестидесяти человек, в том числе двенадцати детей.

Сквозь наступавшую сумеречную синеву едва проглядывали бледные примулы и нарциссы. Они были посажены у южной стены и прикрыты стеклом. Нойбауэр наклонился. Нарциссы не пахли. Зато в сумерках благоухали невидимые фиалки.

Нойбауэр глубоко вздохнул. Это был его сад. Он сам его, как положено, оплатил. Старомодно и честно. Всю стоимость. Ни у кого этот сад не отнимал. Это было его место. Место, где он каждый раз становился человеком после самоотверженного служения отечеству и заботы о семье. Глубоко удовлетворенный, Нойбауэр осмотрелся. Взгляд скользил по беседке, заросшей жимолостью и вьющимися розами, по изгороди из самшитового дерева, искусственному гроту из туфа и кустам сирени; он вдыхал терпкий воздух, уже наполненный весной; нежно прикасался к перевязанным соломой стволам персиковых шпалер и груш; потом открыл дверь туда, где обитали его животные.

Решив не беспокоить кур, устроившихся, как старые девы, на насесте, и двух молодых свинок, спавших в соломе, он сразу направился к кроликам.

Это были белые и серые ангорские кролики с длинной шелковистой шерстью. Они спали, но когда он включил свет, зашевелились. Он пальцем сквозь проволочную сетку погладил их мех, который был мягче, чем все, что ему было известно. Он просунул в клетки капустные листья и свекловичный жмых.

— Мукки, — позвал Нойбауэр, — поди сюда, Мукки…

Тепло сарая убаюкивало. Оно было, как далекий сон. Запах животных нес с собой забытую невинность.

Это был малый мир сам по себе, мир почти детского бытия, далекий от бомб, интриг и борьбы за существование — листья капусты и свекла, зачатие пушистого потомства и появление детенышей на свет. Нойбауэр продавал шерсть, но он не забил ни одного животного.

— Мукки, — снова позвал он.

Крупный белый самец нежными губами взял лист капусты из его рук. Красные глаза кролика горели, как светлые рубины. Нойбауэр почесал ему шею. Когда он наклонялся, сапоги его скрипели. Что там говорила Зельма? Мол, вы там в лагере чувствуете себя в безопасности? Кто может сейчас этим похвастать? Да и было ли такое вообще?

Он просунул сквозь проволочную сетку еще несколько капустных листьев. «Прошло уже двенадцать лет, — подумалось ему. — До прихода НСДАП к власти я ведь был секретарем на почте, получал всего двести марок в месяц. На эти деньги нельзя было ни жить, ни умереть. Теперь у меня кое-что есть. И я не хочу снова всего лишиться».

Он взглянул в красные глаза самца. Сегодня все сложилось удачно. Так бы и дальше. Возможно, эта бомбардировка досадное недоразумение и не более того. Такое случается. С военной точки зрения город особого значения не имел. Иначе его бы уже разрушили. Нойбауэр почувствовал, что на душе стало спокойней.