«Что же это со мной происходит? — подумал Пятьсот девятый. — Слезы? Я ли это? Старый человек?..»

Нойбауэр разглядывал свой костюм. Зельма повесила его в шкафу на самом видном месте. Он понял намек. Штатский костюм, он не надевал его с тридцать третьего года. На сером фоне мелкие белые крапинки «перец с солью». Смешно. Он снял костюм с вешалки и стал разглядывать. Потом снял форму, подошел к двери спальни, запер ее и примерил пиджак. Он оказался слишком узким. Нойбауэр не смог застегнуть его даже со втянутым животом. Он подошел к зеркалу. Он выглядел нелепо. Прибавил не меньше тридцати-сорока фунтов. В конце концов, это и не удивительно. До тридцать третьего приходилось здорово на себе экономить.

Странно, как исчезла с его лица решительность, когда он без формы! Оно становилось каким-то мягким и рыхлым. Именно таким он себя и чувствовал. Нойбауэр посмотрел на брюки. Они совсем не налезут. «Тогда какой смысл примерять. Да и к чему все это?» Он, как положено, сдаст лагерь. С ним обойдутся по-военному корректно. На то ведь существуют традиции, военные правила. Ведь они сами были солдатами. Высшие офицеры. Они-то поймут друг друга.

Нойбауэр потянулся. Его интернируют, он это допускает. Однако наверняка ненадолго. Может, придется посидеть в каком-нибудь замке поблизости, в компании с господами его ранга. Он задумался, как будет сдавать лагерь. Разумеется, по-военному. Строгое приветствие. Никакого «Хайль Гитлер» с поднятой рукой. Нет, лучше без этого. Просто, по-военному, приложив ладонь к фуражке.

Он сделал несколько шагов и отсалютовал. Без натянутости, не как подчиненный. Нойбауэр прорепетировал еще раз. Не так просто было добиться правильного сочетания корректности и элегантного достоинства. Рука уходила слишком высоко вверх. Все еще чувствовалось что чертово «Хайль Гитлер». В общем-то, дурацкая манера приветствия для взрослых людей. Странно, что этому так долго следовали!

Нойбауэр еще раз прорепетировал военное приветствие. Без суеты! Не так быстро. Он посмотрел на себя. В зеркало платяного шкафа, сделал несколько шагов назад и устремился к своему зеркальному изображению.

— Господин генерал, настоящим передаю вам… Примерно в таком духе. Раньше при этом передавали шпагу. Наполеон III под Седаном; школьные воспоминания. У него не было шпаги. Револьвер? Нет, это исключено! С другой стороны, он не мог оставить себе оружие. Сейчас все же напоминали о себе изъяны в военной подготовке. А может, заранее отстегнуть кобуру с револьвером?

Он еще раз сделал несколько шагов. Разумеется, не стоит подходить слишком близко. Остановиться надо за несколько метров.

— Господин генерал…

А может, и так: «Господин товарищ». Ну нет, если это генерал, то не годится. А если по стойке «смирно», а потом рукопожатие? Лаконично и корректно. Только не трясти руку. И, наконец, уважение противника противником. Офицера офицером. Собственно говоря, все — товарищи в широком смысле слова, хоть и из вражеских лагерей. Сражение проиграно, но после отважной борьбы. Уважение честно проигравшему.

Нойбауэр почувствовал, что в нем заговорил прежний почтовый секретарь. Он воспринял это, как исторический момент.

— Господин генерал…

Достоинство. Потом рукопожатие. Может, краткая трапеза с участием противников — рыцарей. Роммель с пленными англичанами. Жаль, что не говорю по-английски. Впрочем, в лагере было полно переводчиков среди заключенных.

Как быстро привыкаешь к старой манере военных приветствий! В сущности, он ведь никогда не был фанатичным нацистом. Скорее чиновником, верным чиновником отечества. Вебер и подобные ему, Дитц и иже с ними — вот они были нацистами.

Нойбауэр достал сигару. «Ромео и Джульетта». Лучше выкурить ее сейчас. В ящике можно оставить четыре или пять штук. Чтобы вручить потом противнику. Хорошая сигара всегда помогала наводить мосты.

Он сделал несколько затяжек. Если бы противник пожелал увидеть лагерь? Ну что ж. И если бы ему что-нибудь не понравилось — Нойбауэр только выполнял приказ. Солдаты его поняли бы.

Вдруг на него нахлынули воспоминания. Еда, вкусная, сытная еда! Вот в чем суть! Это всегда самое главное. Он был вынужден немедленно дать указание о повышении рациона. Тем самым он продемонстрировал, что, как только иссякли приказы, он стал делать все возможное для заключенных. Обоим старостам лагеря он намерен дать персональное указание. Они сами были заключенными. Потом они будут свидетельствовать в его пользу.

Штейнбреннер стоял перед Вебером. Его лицо лоснилось от усердия.

— Двое узников застрелены при попытке к бегству, — доложил он. — В обоих случаях выстрел в голову.

Вебер медленно поднялся, и небрежно уселся на угол своего стола.

— С какого расстояния?

— Одного с тридцати, другого с сорока метров.

— На самом деле так?

Штейнбреннер покраснел. Он застрелил обоих узников с расстояния всего нескольких метров, чтобы на ранах не осталось следов пороха.

— И это была попытка к бегству? — спросил Вебер.

— Конечно.

Оба знали, что это не было попыткой к бегству. Так называлась любимая игра СС. У заключенного брали шапку, бросали ее за спину и требовали принести. Если при этом узник проходил мимо кого-нибудь, в него стреляли со спины из-за попытки к бегству. За это стрелявшему обычно давали несколько дней отпуска.

— Ты хочешь в отпуск? — спросил Вебер.

— Нет.

— А почему?

— Чтобы не подумали, что я увиливаю.

Вебер поднял брови и стал медленно болтать ногой, которой опирался на стол. Солнечные лучи отражались от раскачивавшегося сапога и скользили по голым стенам, как светлая одинокая бабочка.

— Значит, ты не боишься?

— Нет. — Штейнбреннер пристально посмотрел на Вебера.

— Хорошо. Нам требуются надежные люди. Особенно сейчас.

Вебер уже давно наблюдал за Штейнбреннером. Он импонировал ему. Он был еще очень молод, в нем еще осталось что-то от фанатизма, которым когда-то славились эсэсовцы.

— Особенно сейчас, — повторил Вебер, — Теперь вам требуется СС для СС. Ты это понимаешь?

— Так точно. По крайней мере, мне так кажется.

Штейнбреннер снова покраснел. Вебер был его кумиром. Он испытывал к нему такое же слепое почтение как младенец к индейскому вождю. Он был наслышан о мужестве Вебера в «зальных битвах» тридцать третьего года; он знал, что в двадцать девятом году Вебер был причастен к убийству пяти рабочих-коммунистов и за это отсидел четыре месяца в тюрьме. Рабочих ночью вытащили из постелей и насмерть затоптали на глазах у их родственников. Штейнбреннер слышал также о том, какие жестокие допросы устраивал Вебер о гестапо, как беспощадно он относился к врагам государства. У Штейнбреннера была одна мечта — стать таким, как его кумир. Он вырос с учением партии. Ему исполнилось семь лет, когда национал-социализм пришел к власти, и Штейнбреннер стал законченным продуктом национал-социалистского воспитания.

— Слишком многие попали в СС без тщательной проверки, — сказал Вебер. — Теперь начинается отбор. Ленивые прекрасные времена миновали. Ты это понимаешь?

— Так точно. — Штейнбреннер вытянулся по стойке «смирно».

— Здесь у нас уже есть с десяток настоящих людей. С лупой отбирали. — Вебер окинул Штейнбреннера испытующим взглядом. — Приходи сюда сегодня вечером в половине десятого. Посмотрим, что будет дальше.

Восторженный Штейнбреннер, как по команде, сделал «кругом!» и отправился к себе. Вебер встал и прошелся вокруг стола. «Одним больше, — подумал он. — Вполне достаточно, чтобы в последний момент насолить старику, сорвав его планы». Вебер ухмыльнулся. Он давно заметил, что Нойбауэр пытался разыгрывать из себя этакого чистенького ангела и все свалить на него. Последнее Вебера не волновало, за ним водилось немало грехов — только вот не любил он таких чистеньких ангелов.

Незаметно наступил полдень. Эсэсовцы почти не показывались в лагере. Они и не догадывались, что у заключенных имелось оружие, и поэтому не проявляли особой осторожности. Хотя, будь у заключенных даже в сто раз больше револьверов, в открытом бою пулеметы не оставили бы им никаких шансов. Но эсэсовцы вдруг стали бояться самой массы заключенных.